Наш разговор с Заслуженным артистом Кубани Павлом Захарченко происходит в большом зрительном зале Туапсинского театра юного зрителя. Именно в том зале, открытия которого туапсинские поклонники драматического искусства ждут уже много лет. Но сегодня, это уже точно, осталось ждать совсем недолго. Мы с Павлом Алексеевичем сидим в удобных плюшевых креслах, в девятом ряду. На сцене трудятся рабочие. Это самая последняя стадия реконструкции, и уже понятно, каким будет результат.
Не станем детально описывать новый зал — пусть театралы сами оценят его, придя сюда на представление. Только скажем, что ни одна зрительская площадка города не сопоставима с этой. И прежде всего потому, что этот зал являет собой классический европейский амфитеатр: прекрасный обзор с любого зрительского места, сцена по всем стандартам, просчитанная акустика. Такого в Туапсе до сих пор не было.
Ну а пока здесь нет ни репетиций, ни спектаклей, у нас что-то вроде пролога или интродукции: наш собеседник делится своими воспоминаниями, связанными со старым залом. Павел Алексеевич — единственный артист труппы, кто служит в ТЮЗе с самого первого дня его основания.
Духи спектаклей перешёптываются по ночам
— У меня есть цикл небольших рассказов. Часть из них опубликована в местных литературных альманахах. Это театральные истории, в которых повествование ведётся от лица разных неодушевлённых предметов. И один из рассказов — про старый зрительный зал. Этим залом давно уже не пользуются, но он ещё надеется, что его когда-нибудь приведут в рабочее состояние, и публика снова придёт на спектакль. А ещё в нём живы образы из прежних спектаклей. По ночам, когда никого из людей рядом нет, они оживают, перешёптываются, вспоминают минувшее, но настаёт утро – и они исчезают…
Я как-то перебирал в памяти те годы, которые театр обитает в нынешнем здании, и обнаружил такую вещь. Двенадцать лет — с 1998 по 2010 мы давали здесь спектакли. Потом решено было зал закрыть и оборудовать малую камерную сцену. И после этого ещё двенадцать лет зал ждал своего возрождения. Два раза по двенадцать — дважды знаки восточного календаря прошли полный цикл. Наверное, это что-то значит?
Вспоминаю, как после пожара в здании на Комсомольской мы перебрались сюда, в заброшенный кинотеатр «Садко». Тут царило совершеннейшее запустение, и средств на восстановление не было. Чем-то городские власти помогали, но почти всё мы делали сами.
Репетировали и давали представления в фойе, а потом трудились в зале как рабочие. Отвинчивали от пола ряды старых кресел, выставляли их в новом порядке. При этом выпрямляли старые гвозди и шурупы, потому что новых не было. Что-то белили, подкрашивали. Достали доски, стали наращивать сцену – сцена кинотеатра была совсем узенькая. Нашли ткань для кулис. Установили колосники для подъёма-спуска декораций — для этого лазили по металлическим фермам под самым потолком. Высота — метров десять, свалиться — запросто. Худрук наш Амбарцум Семёнович Карабашьян тоже там лазил. Он помоложе тогда был, но уже не мальчик, под шестьдесят.
Сначала, чтоб раздвинуть занавес на спектакле, двум парням нужно было тянуть изо всей силы трос. Потом наши кулибины (у нас из-за нехватки кадров ребята часто совмещали работу артиста и технаря) внедрили автоматику. Правда, эта машинка жужжала, как пилорама. Но и это казалось хорошо — не надо надрываться, как бурлак на Волге.
Когда я был попугаем и летел над сценой…
— И вот наконец кинозал переделан. Довольно примитивное освещение — ещё с того сгоревшего театра допотопные фонари.
С отоплением неважно. Зимой ставили на сцену обогреватель-ветродуйку. У артистов изо рта пар, зрители сидят в тёплых куртках и шапках. Хорошо, что это всего пару месяцев в году, потом приходила весна, и мы переставали мёрзнуть. Правда летом начиналась жуткая духота: помещение очень плохо проветривалось. Но мы как-то терпели. И зрители терпели.
Сколько всего артистов прошло через ТЮЗ — наверное, человек двести, не меньше. Из тех, кто помнит старый зал, сейчас в театре трое. Кроме меня — Ксения Ратомская и Виктор Ардашев. Но из тех, кто играл в большом зале с самого начала, остался только я.
Первый спектакль, который здесь поставили (или один из первых) — «Детство Робинзона Крузо». Неплохой был спектакль.
Вообще, эта сцена знала и падения, и взлёты. Случались провальные спектакли, а были такие как «Каштанкины сны», с которыми мы побеждали на международных фестивалях. Всего здесь поставлено двадцать пять или даже тридцать пьес.
Вот, кстати, насчёт взлётов. Не в переносном, а в прямом смысле. Амбарцум Семёнович ставил спектакль по рассказам Григория Остера — про слонёнка, попугая, мартышку и удава. Назвали спектакль «Старый знакомый». Один из эпизодов — про то, как попугай, преодолевая свой страх, учится летать, а друзья ему в этом помогают. Попугая играл я.
Из одной кулисы в другую протянул трос метрах в четырёх над полом: слева направо — с небольшим уклоном вниз, а справа налево — крутой спуск, к самому полу.
Мне с помощью ремней цепляли на спину специальный крючок, на котором я по этим тросам скользил. При этом махал руками кричал «Я лечу, лечу!» Проехав по верхнему тросу, я оказывался в правой кулисе, где мои коллеги, стоящие на высокой платформе, хватали меня и перевешивали на другой трос. И я летел вниз, приземлялся.
Получалось эффектно. Зрители приходили в восторг. Потому что гораздо приятней смотреть на артиста, когда он не просто стоит на сцене и произносит слова роли, а болтается где-то на высоте и что-то кричит. Смотрят и гадают: свалится — не свалится?
И один раз, то ли смазки на крючке было мало, то ли толкнули меня слабо, но я не «долетел» до платформы с коллегами, а завис где-то в метре от неё. Конечно, растерялся, потому что до этого всё всегда проходило гладко. Но тут из-за кулисы возникла длинная рука и утянула меня со сцены.
Не знаю, как зрители, а я смеялся после этого долго.
Это был не кетчуп, а кровь
— В «Каштанкиных снах» (по Чехову) я играл серого гуся Ивана Ивановича. Там есть эпизод, где цирковой клоун репетирует со своими животными сцену пожара. При этом Иван Иванович хватает клювом (а я, получается, — ртом) верёвку колокола и бьёт в набат. Рында была настоящая, массивная. На одном из премьерных спектаклей я несколько увлёкся, вошёл в раж и стал мотать головой слишком энергично. В результате ударился о колокол и рассёк переносицу его кромкой, чуть ниже глаз. Причём довольно глубоко.
Но когда играешь, боли не чувствуешь. Это почти как у спортсменов: он заканчивает выступление – и только потом обнаруживает, что у него нога сломана. Так и я — сразу не обратил внимания на травму.
Спустя какое-то время замечаю, что по лицу обильно струится кровь. Хорошо, что до конца сцены где-то полминуты, зрители не успели заметить. Ухожу за кулисы, мне оказывают помощь: перекись, спирт – кровь останавливается. И через три минуты снова иду на сцену и доигрываю оставшиеся полспектакля с распухшим носом. А боль пришла уже потом.
Ещё в этом зале необычный был спектакль, где зрители сидели на сцене, а актёры играли тут же, рядом с ними. Называлась пьеса «Жаннет из Сан-Суси» — про Жанну Д’Арк. Задумка Амбарцума Семёновича была в том, чтоб артисты и зрители находились максимально близко друг к другу, глаза в глаза. Мест получалось не много — на сцене расставляли не больше двадцати пяти-тридцати кресел. По-моему, вышел интересный эксперимент.
А другой раз мы играли среди кресел, а зрители сидели на сцене — мы с ними поменялись местами. Это было в 2011 году, когда большой зал был уже закрыт и все представления шли в малом зале. Никита Гриншпун, известный режиссёр, ставил здесь спектакль-эскиз «Люди древнейших профессий» в рамках театрального семинара под эгидой Театра Наций. Зал был уже в совершенно неприемлемом, разрушенном, почти мёртвом состоянии, и Никита Гриншпун решил, что грех не воспользоваться таким необычным пространством.
Прямо на спинки кресел зрительских рядов были постелены доски, и мы, артисты (там всего трое действующих лиц), на лыжах поднимались по ним вверх и скатывались вниз. Забирались на осветительскую будку — за последним рядом кресел, действие продолжалось и там.
Одна из сцен происходила на фанерном щите, положенном на спинки кресел. На нём стояла секция из ещё трёх старых кресел, а персонажи пьесы сидели в них. Что-то там внизу незапланированно подломилось, помост накренился, и мы чуть не рухнули вместе с ним. Зрители ахнули, но щит, качнувшись, устоял.
Никогда не думал, что буду когда-нибудь кататься на лыжах по спинкам кресел. Тогда я ещё раз удивился, насколько театр может быть непредсказуем.
Предвкушая новоселье
— Наконец мы дожили до этого часа. Честно говоря, за эти двенадцать лет время от времени накатывало отчаяние. Не верилось, что зал доделают, и я в нём буду опять играть. Или буду, но уже совсем старым. Но, в конце концов, дожили — спасибо всем.
Конечно, пока этот зал заживёт, задышит, пройдёт ещё какой-то срок. Сейчас мы, артисты, заходим сюда, присматриваемся к тому, что получается, примериваемся.
Для нас важно, как устроено закулисье. Сцена — она и в Африке сцена, с ней всё понятно: широкая, ровная. Но за сценой тоже нужно существовать — как откуда выйти, каким путём вернуться и так далее… Это как в новой квартире. Смотришь: в тот угол поставим холодильник, сюда — шкаф, эту дверь переделаем и так далее.
Выглядит всё многообещающе. Конструкция интересная. Акустика хорошая. Обрати внимание: рабочие разговаривают на сцене в полголоса, а здесь всё слышно. И это ещё нет одежды сцены — с ней будет совсем другой вид.
В общем, объявят новоселье – будем обживаться. И делать новые спектакли.
Беседовал Владимир БЕЛЯЕВ
