Ещё девять лет назад в Туапсе жили 40 узников фашистских концлагерей. Сегодня их – восемь. Рассказали ушедшие кому-нибудь о пережитом ужасе, оставили свою историю для истории или нет, неизвестно.
Увы, человеческая память — ненадёжный хранитель информации. Время стирает, обесцвечивает и путает воспоминания. К сожалению, сами участники и свидетели тех событий уходят от нас. И сегодня, как никогда, особенно важно зафиксировать любой факт, даже самую незначительную деталь, подробность воспоминаний выживших и не сошедших с ума в лагерях смерти. Чтобы не просто помнили. А чтобы правда о той войне стала генетическим кодом их потомков.
Нина Ивановна Тюльпанова – одна из восьмерых ныне живущих в Туапсе узников фашизма.
В смерти тогда не было ничего необычного
В 1941 году Нине Ивановне исполнился всего лишь год. В концлагере она оказалась в три.
– Помню огромный, длинный барак, люди спали на земле. Помню, как я по нему ходила. Колючая проволока, собаки, вышки. Я смотрела через эту проволоку, пыталась разглядеть что-то вдалеке. Как-то я подошла к надзирателю и сказала: «Дядь, дай хлебушка». Он наставил на меня пистолет, но не выстрелил. Есть хотела всегда. Давали баланду один раз в день. Иногда подкармливали местные. Люди в лагере умирали. В смерти тогда не было ничего необычного. Идешь – видишь, лежит мёртвый. Все мы были, как зомби в сегодняшних фильмах.
Должны были стать 
донорами крови для фашистских солдат на Курской дуге
Но до концлагеря ещё нужно было дойти. Фашисты гнали их из родного села Денисовки Брянской области Суземского района — маму Татьяну Ивановну Каленикову, её сестру тётю Химу с детьми – Настей, Костей, Мишей, односельчан, соседей. (Отца Нины Ивановны Ивана Гавриловича в первые дни войны призвали на фронт.)
– Мама рассказывала, когда немцы входили в нашу деревню, они поджигали дома. Горело всё подряд. Брали только молодых женщин и детей. Погнали нас пешком на Курскую дугу, где фашисты уже несли потери. Вели, по сути, на убой – мы должны были стать донорами крови для немецких солдат. Кто пытался бежать, того, поймав, били прикладами или просто пристреливали.
Одна из ночёвок случилась в пустой брошенной тюрьме.
– Кормили немцы людей как скот — кидали еду за ограду. Мне сестра сказала: «Сейчас нам картошку будут бросать, ты маленькая, поэтому руками не собирай, а лучше ложись на неё. Что под пузом останется, то – твоё». Я так и сделала, упала, и меня чуть не затоптали дети, которые по мне кинулись за картошкой. Отчётливо это помню. А картошка оказалась гнилой.
Деревня Прохоровка для девочки Нины и её родных стала знаковой. Судьба уберегла всех от того, чтобы немецкие медики выкачали из них кровь.
– У Прохоровки партизаны взорвали железнодорожный мост, по которому нас должны были везти в теплушках. Добраться к месту Курской битвы оказалось невозможным. Но фашисты нас не отпустили. Кого-то застрелили, а оставшихся погрузили в машины-тарантушки и повезли в Смоленск. Когда бегущих расстреливали, остальные смотрели и молились.
«Ёсик, учись у русских, 
смотри, как работают маленькие дети!»
Из Смоленска пленных отправили в Восточную Пруссию. Сколько дней, месяцев их держали в концлагере, Нина Ивановна не знает. И где это было точно, тоже сказать не может. Мама ей позже рассказывала, что название концлагеря начинается на «Ш», трудно выговорить. Штуттгоф? Только можем предположить.
Из концлагеря их выпустили в 1944-м. Наступала Красная Армия, заключённых нечем было кормить. Тех, кто остался жив и ещё держался на ногах, раздавали в батраки местным.
– Нас — маму, меня и тетю Химу с Костей и Мишей (Настю потеряли ещё в пути) — забрала к себе полячка тётя Галимская. Её образ до сих пор стоит перед глазами: высокая, дородная. Я, наверное, её боялась. Но нас не били. Маму и тётю отправили на поле жать жито, а мы, дети, пасли овец, коров, лошадей, носили воду. Сидеть без дела нам не давали. Косте было шесть, Мише – десять, а мне – четыре. Я и Костя ещё побирались, просили Христа ради. Мы стояли у костёла, ходили по дворам. Поляки подавали – пампушки, семечки, сухой горох — его жуёшь, и кровь течёт изо рта.
Уже говорила по-польски свободно. Спали в одном сарае с овцами, на чердаке, под крышей. Давали нам по ломтю хлеба и стакану молока в день. А ещё помню, как мела двор, а метла выше меня в три раза. Тётя Галимская кричала своему сыну: «Ёсик, учись у русских, смотри, как работают маленькие дети! А ты — лодырь!».
Война близилась к завершению. Красная Армия вошла в Восточную Пруссию.
С появлением советских солдат отношение к батракам у поляков изменилось, потеплело. Хозяйка уговаривала остаться, ей понравилось, как русские работают, обещала выделить землю, даже прятала их в амбаре от красноармейцев. Но, в конце концов, пани Галимская запрягла лошадь, дала своим бывшим батракам продуктов — хлеба, тыкву, брюкву, морковь – и они поехали на вокзал, где стояли советские войска.
– Там нас отправили в баню и накормили кашей. Её вкус помню до сих пор.
А я плакала, не хотела уезжать, привыкла, ребёнок быстро ко всему привыкает. Для меня главное тогда было – что мама рядом. Только с годами поняла, какой непосильный крест она несла на себе. Несла и выдержала.
Ходила по 12 километров босиком, и туфли на ногах малевала из глины
На войне детей не бывает – быстро взрослеют.
– Когда вернулись домой, я была худючая, ноги тоненькие, только живот огромный, как у рахита. Изба наша сгорела, осталась одна труба, жили с мамой в землянке.
Помню, пошла крапива, лебеда, щавель, а потом земляника, черника, грибы. Мы немножко отошли от голода. В село приехал фельдшер и всех научил собирать в нашей реке Неруссе ракушки, благодаря им и выжили, ребята ещё рыбу ловили.
Весной 46-го начался тиф, много людей он тогда покосил. Мама тоже заболела, но выздоровела. На отца пришла похоронка.
Мама и соседки начали ездить на Украину, в Луганскую, Сумскую области, помогали на огородах, по хозяйству, а им давали за это продукты. В один из приездов утром прибежала украинка: «Быстро собирайтесь, не хочу грех на душу брать, бандеровцы сказали, что русским, которые работают, ночью головы отрежут». Дала хлеб, картошку, провела по подсолнуховому полю, показала, как пройти к вокзалу, где уже никто не тронет.
В семь лет меня уже считали взрослой, мама на меня хозяйство оставляла. Я и корову доила, и поросят кормила. Два полных ведра на коромысле несла и воду не расплёскивала. Могла пройти 12 километров, одна не боялась идти по лесу. Обуви не было, ходили босиком. Помню, когда мне было тринадцать, мы с подругами глиной рисовали себе на ногах туфли — хотелось быть взрослыми и красивыми.
По ночам не снится. Только сердце почему-то болит
И всё у Нины Ивановны затем сложилось: закончила семь классов, переехала в Туапсе, отучилась в техникуме, вышла замуж, воспитала сына, родились внучка, правнук. И, конечно, была работа, работа, работа. Её трудовой стаж – 48 лет – рабочая на железной дороге, проводник, электрик, повар, а последняя перед пенсией четверть века – швея, бригадир на туапсинской обувной фабрике.
Нет, колючая проволока и лай собак не снятся по ночам. Видимо, много лет назад детская психика включила защитный механизм. Вот только здоровье после пережитого подорвалось навсегда.
Нине Ивановне 83 года. Каждый день она просыпается в семь утра, делает зарядку, а затем – идёт, звонит, записывается на приём к депутатам. Нина Ивановна руководит секцией узников фашистских лагерей при совете ветеранов Туапсинского района, знает проблемы каждого и помогает их решать, встречается со школьниками, рассказывает о пережитом – дома точно не сидит и не будет, пока на это хватит сил.
Нина Ивановна угощает меня блинами с вареньем. А я вижу маленькую девочку за колючей проволокой, истощённую от голода.
– Конечно, если бы не война и папа не погиб, всё случилось бы по-другому. Было очень тяжело, но удалось: выжила, дерево посадила, сына родила, дом построила. На болезни не жалуюсь и лениться себе не позволяю.
Детям говорю: «Цените жизнь и трудитесь». Да, война научила работать не покладая рук, жить и любить эту жизнь.
Ещё девять лет назад в Туапсе жили 40 узников фашистских концлагерей. Сегодня их – восемь.
Дарья БОГДАНОВА
